Когда я училась в школе, то очень любила книгу Стейнбека «Гроздья гнева». Это происходило потому, что у меня дома было немного книг, и когда я почему-то не успевала поменять книги в тех трех библиотеках, которыми я пользовалась, я перечитывала что-то из своего запаса. Поэтому я много раз читала и «Гроздья гнева».

В книге описана Великая депрессия. Это был экономический кризис в США, происходивший с 1929 по 1939 год, с пиком в 1929 год по 1933 год.
Причины его до сих пор точно неизвестны. Тут и кризис перепроизводства, и ограничение денег из-за их привязанности к золотому стандарту и сокращение рабочих в ВПК и другие причины. Кончился кризис благодаря Второй мировой войне. Тогда вся Европа была в развалинах, а денежки утекли в спокойные США. И с тех пор оттуда не уходили.

Но во время Великой депрессии люди не знали, как их стране повезет через 10 лет.
В книге описана большая семья фермеров Джоудов. Семья состоит из деда, бабки, отца, матери, четырех их сыновей, двух дочерей, зятя и брата мужа. Двое детей – Руфь и Уинфилд – еще маленькие. К семье прибивается также бродячий проповедник Джим Кейси.

Чтобы вести хозяйство, фермеры должны брать кредиты в банке, расплачиваются они, продав урожай. Ферма же находится в залоге у банка. Цены на урожай оказалась очень низкой – нечем было вернуть кредит. Банк забрал ферму себе.
Так семья стала бездомной. А ведь дед когда-то пришел на голую землю и засеял ее. Он еще дрался с индейцами.

Такая же история произошла и со всеми соседями Джоудов. Общее мнение было такое, что нужно ехать в Калифорнию – там тепло, там апельсины, там, говорят, много работы, там можно начать все с начала.
Люди погрузили свой скарб на грузовички – старые развалюхи, торговля которыми очень оживилась в это время, и тронулись в путь.

С семьей Джоудов произошло много плохого. Очень быстро умерли дед и бабка, не пережившие разлуки с землей. Сын Ной остался жить около реки на одном из привалов, но он всегда был странный. А вот от беременной Розы сбежал муж. Сын Эл нашел себе девушку из семьи таких же беженцев, как Джоуды, и стал жить с ними. Все бы ничего, но ведь ему всего 16 лет. Брошенная Роза родила мертвого ребенка.

В итоге семья попала в лагерь для беженцев и нашла тяжелую и мало оплачиваемую работу на хлопковой плантации.
А главный герой, Том, вынужден скрываться, потому что он пытался как-то организовать рабочих. Его друга Кейси убили. В конце романа началось еще и стихийное бедствие: река вышла из берегов, и мать, отец, младшие дети и только что родившая мертвого ребенка Роза спасаются от воды в сарае, где находят умирающего от голода человека.

Роман построен так, что сюжетная глава о семье Джоудов сменяется главой с чем-то вроде «лирического отступления». Мне нравились и те, и другие главы.
Вот моя любимая глава из «лирических отступлений»:

«Глава 15
Вдоль шоссе № 66 стоят придорожные бары: «Эл и Сузи», «Позавтракайте у Карла», «Джо и Минни», «Закусочная Уилла». Лачуги, сколоченные из тонких досок. Две бензиновые колонки у входа, дверь, загороженная проволочной сеткой, длинная стойка с рейкой для ног, табуретки. Возле двери три автомата, показывающие сквозь стекла несметные богатства – кучку пятицентовых монет, которые можно выиграть, если выйдут три полоски. А рядом с ними патефон, играющий за пять центов, и наваленные горкой, как блины, пластинки, готовые в любую минуту скользнуть на диск и заиграть фокстроты «Ти-пи-ти-пи-тин», «Ты – золотой загар», песенки Бинга Кросби, джаз Бенни Гудмена. На правом конце стойки под стеклянным колпаком конфеты от кашля, кофеиновые таблетки под названием «Долой сонливость» и «Не клюй носом», леденцы, сигареты, бритвенные лезвия, аспирин, кристаллики «Бромо», «Алька» для шипучки. По стенам плакаты: купальщицы – пышногрудые, узкобедрые блондинки с восковыми лицами, в белых купальных костюмах, в руках бутылка кока-колы, улыбаются: вот оно магическое действие кока-колы. Длинная стойка – на ней солонки, перечницы, баночки с горчицей и бумажные салфетки. За стойкой пивные краны, а у самой стены сверкающие, окутанные паром кофейники с застекленными окошечками, которые показывают уровень кофе. Торты под проволочными колпаками, апельсины – горками по четыре штуки. И коробки крекеров и корнфлекса, выложенные узором.
Плакаты с заглавными буквами из блестящей слюды: Такие Пироги Пекла Твоя Мама. Кредит Ссорит. Давайте Останемся Друзьями. Дамам Курить Не Возбраняется, Но Пусть Не Суют Окурки Куда Попало. Обедайте Здесь, Не Утруждайте Жену Стряпней. У НАС ЛУЧШЕ.
На левом конце стойки – жаровня с тушеным мясом, картофелем, жареное мясо, ростбиф, серая буженина. И все эти соблазны ждут, когда их нарежут ломтиками.
Минни, или Сузи, или Мэй, увядающая за стойкой, – волосы завиты, на потном лице слой пудры и румян, – принимая заказы, говорит тихо, мягко; повторяет их повару скрипучим, как у павлина, голосом. Вытирает стойку, водя тряпкой кругами, начищает большие блестящие кофейники. Повара зовут Джо, или Карл, или Эл. Ему жарко в белом кителе и фартуке, пот бисером выступает у него на белом лбу под белым колпаком. Он хмурый, говорит мало, взглядывает мельком на каждого нового посетителя. Вытирает противень, шлепает на него котлету. Вполголоса повторяет заказы Мэй, скребет противень, протирает тряпкой. Хмурый и молчаливый.
Мэй – живая связь с посетителями – улыбается, а внутри вся кипит и еле сдерживает раздражение. Улыбается, а глаза смотрят мимо вас, если вы это вы, а не шофер с грузовика. На шоферах все и держится. Там, где останавливаются грузовики, там и клиенты. Шоферов не надуешь, они народ понимающий. Шоферы надежная клиентура. Они понимают, что к чему. Попробуй подать им спитой кофе – больше не заедут. Их надо обслуживать как следует, тогда заглянут не один раз. Шоферам Мэй улыбается по-настоящему. Она выгибает спину, поправляет волосы на затылке, поднимая руки так, чтобы платье обрисовало грудь, кивает, всем своим видом сулит веселую минутку, веселый разговор, веселые шуточки. Эл никогда не вступает в беседу. Связь с посетителями идет не через него. Иной раз он улыбнется, услышав какой-нибудь анекдот, но смеющимся его никто не видел. Иной раз он взглянет на Мэй, услышав игривые нотки в ее голосе, и тут же принимается скрести противень лопаткой и перекладывать застывшее сало в желобок вокруг судка. Он прижимает лопаткой шипящую котлету, кладет разрезанные пополам булки на сковороду, подогревает, поджаривает их. Сгребает со сковороды кружочки лука, шлепает его на котлету и приминает лопаткой; потом кладет на котлету полбулки, смачивает другую половину растопленным маслом и острой приправой. Придерживая булку, поддевает лопаткой плоскую котлету, переворачивает ее, накрывает ломтем, пропитавшимся маслом, и кладет сандвич на маленькую тарелку. К сандвичу полагаются пикули и две черных маслины. Эл пускает тарелку по стойке, точно метательный диск. Потом снова принимается скрести противень лопаткой и хмуро поглядывает на жаровню с тушеным мясом.
Машины вихрем проносятся по шоссе № 66. Номерные знаки. Выданы в Массачусетсе, Теннесси, Род-Айленде, Нью-Йорке, Вермонте, Огайо. Идут на запад. Элегантные машины мчатся со скоростью шестьдесят миль в час.
…
Тормоза взвизгивают, и машина останавливается. Толстяк с беспокойными глазами помогает жене вылезти.
Когда они входят, Мэй смотрит сначала на них, потом мимо них. Эл только на секунду поднимает глаза от плиты. Мэй знает все заранее. Эти возьмут бутылку содовой за пять центов и будут ворчать, что она теплая. Женщина использует шесть бумажных салфеток и побросает их все на пол. Мужчина поперхнется и свалит вину на Мэй. Женщина начнет принюхиваться, точно здесь где-то завалялось тухлое мясо, а потом они уйдут и до конца дней своих будут говорить всем, что народ на Западе угрюмый. А Мэй, оставшись наедине с Элом, подберет для них подходящее словечко. Она обзовет их дерьмом.
Шоферы – вот это люди!
Вон идет большой грузовик. Хорошо бы остановился; отобьют вкус этого дерьма. Знаешь, Эл, когда я работала в том большом отеле в Альбукерке, – как они воруют! Все, что плохо лежит. И чем шикарнее машина, тем хуже; всё тащат: полотенца, серебро, мыльницы. Просто не понимаю, зачем им это?
И Эл мрачно: «А как по-твоему, откуда у них такие машины, откуда у них столько добра? Родились, что ли, они с этим? Вот ты небось никогда не разбогатеешь».
Большой грузовик, на нем шофер и сменный. Может, остановимся? Выпьем по чашке кофе. Я эту хибарку знаю.
– А как у нас с расписанием?
– Время есть, про запас хватит.
Грузовик останавливается. Двое шоферов в бриджах защитного цвета, в высоких зашнурованных башмаках, в коротких куртках и фуражках с блестящими козырьками. Зарешеченная дверь – хлоп!
– Здравствуй, Мэй!
– Неужели ты, Биг Билл! Когда же тебя перевели на этот маршрут?
– Неделю назад.
Второй шофер бросает пять центов в патефон, смотрит, как мембрана опускается на крутящийся диск. Голос Бинга Кросби – медовый: «Ты золотой загар, ты, как стрела из лука, – ты боль в висках, но ты не скука…» А Биг Билл напевает Мэй на ушко: ты боль в кишках, но ты не сука…
…
– Ты бы поездила сейчас по шестьдесят шестому. Машин полно – изо всех мест. И все идут на Запад. Никогда такого движения не видел. Иной раз попадется красавица, просто глаз не отведешь.
– А мы сегодня видели аварию, – сказал его товарищ. – «Кадиллак»громадный, наверно, сделан по специальному заказу. Красавец. Низкий, кремового цвета. И налетел на грузовик. Радиатор вмяло прямо в водителя. Девяносто миль делал, не меньше. Рулевой колонкой пропороло его насквозь, корчился, как лягушка на крючке. Красавица машина! Просто загляденье. А сейчас хоть задаром ее бери. Он один ехал, без шофера.
Эл поднимает глаза от плиты.
– А грузовик?
– Да это, собственно, и не грузовик был. Рыдван с отпиленным верхом. Набит посудой, матрацами, ребятишками, курами. Таких сейчас много, все едут на Запад. «Кадиллак» промчался мимо нас – обогнул на двух колесах, – а навстречу машина. Он – в сторону, а тут этот грузовик. Врезался в него на всем ходу. Пьяный, что ли, был? Одеяла, куры, ребятишки так и взлетели на воздух. Одного мальчонку убило. Просто в лепешку. Мы подъехали, а мужчина, который сидел за рулем, стоит и смотрит на мертвого мальчонку. Мы так ни слова от него и не добились. Молчит, будто немой. Сколько сейчас народу едет на Запад. Целыми семьями. Никогда такого не видал. И день ото дня все больше и больше. И откуда они только берутся?
– Не «откуда берутся», а куда едут? – сказала Мэй. – Иной раз и к нам сворачивают за бензином. Но, кроме бензина, редко что покупают. Говорят, будто они воруют. Да у нас плохо ничего не лежит. Мы воровства не замечали.
Биг Билл, набивший рот тортом, взглянул в загороженное сеткой окно. – Ну, привязывай все свое добро на веревочки. Вот они, едут.
«Нэш» выпуска 1925 года устало свернул с шоссе. Заднее сиденье у него было завалено мешками, сковородками, кастрюлями, а на этой поклаже, задевая головами о крышу, сидели двое мальчиков. На крыше лежал матрац и свернутая палатка; шесты от нее были привязаны к подножке. Машина остановилась у бензиновой колонки. Из нее медленно вышел темноволосый мужчина с длинным худым лицом. Оба мальчика, соскользнув с поклажи, спрыгнули на землю.
Мэй обогнула стойку и остановилась в дверях. Человек был одет в серые шерстяные брюки и синюю рубашку, потемневшую от пота на спине и под мышками. На мальчиках одни комбинезоны, потрепанные, заплатанные. Волосы у них были светлые, подстриженные ежиком, и торчали, как щетина, лица в грязных подтеках. Они подбежали прямо к мутной луже под водопроводным краном и стали ковырять босыми пальцами грязь.
Человек спросил:
– Вы разрешите нам налить воды, мэм?
Мэй досадливо поморщилась.
– Да наливайте, – и тихо бросила через плечо: – Я послежу за шлангом. – Она смотрела, как он медленно отвинчивал головку радиатора и, отвинтив, вставил туда резиновый шланг.
Светловолосая женщина, сидевшая в машине, сказала ему:
– Спроси, может, здесь дадут.
Человек вынул шланг из радиатора и снова завинтил головку. Мальчики взяли шланг у отца, поставили его торчком и стали пить с жадностью. Человек снял свою темную, грязную шляпу и с какой-то странной приниженностью остановился перед загороженной сеткой дверью.
– Нельзя ли купить у вас хлеба, мэм?
Мэй ответила:
– Здесь не бакалейная лавочка. У нас хлеб идет на сандвичи.
– Я знаю, мэм. – В его приниженности чувствовалось упорство. – Нам нужен хлеб, а до магазинов, говорят, еще далеко.
– Продашь, а сама ни с чем останешься. – Ответ Мэй звучал нерешительно.
– Мы голодные, – сказал человек.
– Так купите сандвичи. У нас хорошие сандвичи, с котлетами.
– Мы бы рады купить, мэм. Да не можем. Надо обойтись десятью центами. – И добавил сконфуженно: – Деньги совсем на исходе.
Мэй сказала:
– Какого же вам хлеба за десять центов? У нас дешевле пятнадцати нет.
Эл буркнул:
– Да перестань, Мэй. Дай им хлеба.
– Сами не обойдемся. Когда еще привезут.
– Не обойдемся, и ладно, – сказал Эл и, нахмурившись, стал помешивать ложкой картофельный салат.
Мэй передернула полными плечиками и покосилась на шоферов: ну что, мол, с ним поделаешь!
Она открыла дверь, и человек вошел, внося с собой запах пота. Мальчуганы, протиснувшись следом за ним, пошли прямо к прилавку с конфетами и уставились на него во все глаза. Но во взгляде у них горела не жадность, не надежда, даже не желание отведать этих лакомств, а изумление: ведь существуют же такие чудеса на свете! Они были одного роста и на одно лицо. Один стоял, почесывая большим пальцем ноги грязную щиколотку. Другой тихо шепнул что-то ему на ухо, и оба вдруг сунули руки в карманы тонких синих штанишек, оттопырив их стиснутыми кулаками.
Мэй выдвинула ящик и достала оттуда длинный кирпичик хлеба, завернутый в вощеную бумагу.
– Вот пятнадцатицентовый.
Человек сдвинул шляпу на затылок и сказал все с той же приниженностью:
– А нельзя ли… может, вы отрежете на десять центов?
Эл рявкнул:
– Да брось ты, Мэй! Отдай все.
Человек повернулся к Элу.
– Нет, мы хотим только на десять центов. Приходится все точно рассчитывать, мистер, иначе не доберемся до Калифорнии.
Мэй покорно проговорила:
– Берите весь за десять центов.
– Зачем же вас грабить, мэм?
– Берите. Раз Эл позволяет, значит, берите. – Она двинула по стойке завернутый в вощеную бумагу хлеб. Человек достал из заднего кармана кожаный кисет, развязал шнурки и открыл его. Кисет был набит серебряной мелочью и засаленными бумажками.
– Может, вам чудно, что приходится вот так жаться, – извиняющимся тоном проговорил он. – Но у нас впереди тысяча миль, еще не знаю, доберемся ли. – Он порылся в кисете указательным пальцем, нащупал десятицентовую монету и вытащил ее. Положив монету на стойку, он увидел, что случайно прихватил еще один цент. Хотел сунуть цент обратно в кисет, но в эту минуту глава его остановились на мальчуганах, застывших перед прилавком с конфетами. Он медленно подошел к ним. Показал на длинные полосатые леденцы. – Эти по центу штука, мэм?
Мэй посмотрела сквозь стекло.
– Которые?
– Вот эти, полосатые.
Мальчики подняли на нее глаза и перестали дышать: они стояли с открытыми ртами, их голые спины напряженно выпрямились.
– Эти?.. Нет… на цент пара.
– Тогда дайте мне две штучки, мэм. – Человек бережно положил медную монетку на прилавок. Мальчики чуть слышно перевели дух. Мэй достала два длинных леденца.
– Берите, – сказал человек.
Мальчики робко потянулись за конфетами, взяли по одной и, не глядя на нее, опустили руки вниз. Но они взглянули друг на друга, и уголки губ у них дрогнули в смущенной улыбке.
– Благодарю вас, мэм. – Человек взял хлеб со стойки и вышел за дверь, и мальчики напряженной походкой шагали за ним следом, каждый крепко прижимая к ноге кулак с полосатым леденцом. Они, как белки, прыгнули с переднего сиденья на высокую поклажу и, как белки, спрятались среди узлов.
Человек сел в машину, дал газ; дряхлый «нэш», пофыркивая и выпуская клубы голубого маслянистого дыма, выбрался на шоссе и снова пошел на Запад.
Шоферы, Мэй и Эл смотрели ему вслед.
И вдруг Биг Билл круто повернулся.
– Такие леденцы стоят не цент, – сказал он.
– А тебе какое дело? – огрызнулась Мэй.
– Им цена каждому пять центов, – продолжал Билл.
– Ну, поехали дальше, – сказал второй шофер. – Запаздываем. – Оба сунули руки в карман. Билл бросил на стойку монету; второй, увидев ее, снова полез в карман и положил свою монету рядом. Они повернулись на каблуках и зашагали к двери.
– Ну, всего, – сказал Билл.
Мэй остановила их:
– Подождите. А сдачу?
– Иди ты к черту! – крикнул Билл, и дверь за ними захлопнулась.
Мэй смотрела, как они садятся в большую грузовую машину, как она тяжело трогается с места на малом газе, потом, взвыв, переходит на обычную рейсовую скорость.
– Эл… – тихо проговорила она.
Эл поднял глаза от котлеты, которую он пришлепывал лопаткой, прежде чем завернуть в вощеную бумагу.
– Что тебе?
– Посмотри, – она показала на деньги, лежащие рядом с чашками, – две монеты по полдоллара. – Эл подошел к стойке, посмотрел на них и вернулся обратно.
– Шоферы, – благоговейно проговорила Мэй, – это вам не то дерьмо!».

Пафос романа – в братстве простых людей. Но когда американцы разбогатели, это у них прошло.

Хотя про Великую депрессию написаны книги и поставлены фильмы, многие вопросы так и остаются неясными. В частности, это вопрос о демографических процессах.

Вот выдержки из статьи, где автор пытается разобраться в этом вопросе.

«Начало тридцатых – настоящая гуманитарная катастрофа в истории США. В 1932 году число безработных достигло отметки 12,5 млн. человек. Это при всём населении Штатов – включая детей и стариков – в 125 миллионов. Пик пришелся на начало 1933 года, когда безработных в Америке было уже до 17 миллионов – с членами семей это примерно полностью безработная Франция или Британия !Маленький штрих к портрету эпохи : когда в начале 30-х советская фирма «Амторг» объявило о наборе специалистов для работы в СССР, на небольшую советскую зарплату, на эти вакансии было подано свыше 100 тысяч (!) заявок от американцев. Такое впечатление, что заявку отправил каждый второй, кто вообще прочитал газетное объявление «Амторга». В период наибольшего обострения экономического кризиса каждый третий работающий был лишен занятости. Настоящим бедствием стала частичная безработица. По данным АФТ (Американская Федерация Труда, American Federation of Labor), в 1932 г. полностью занятыми остались всего 10% рабочих. Только в августе 1935 г., спустя пять лет после начала кризиса, когда основная часть тех, кто «не вписался в рынок» уже погибли, был принят закон, предусматривавший страхование по старости и безработице. Впрочем, страхование не коснулось ни фермеров, ни ряда других категорий занятых.Напомним, что как таковой национальной системы социального страхования в стране в разгар кризиса просто не существовало – то есть люди были предоставлены сами себе. Небольшая помощь безработным начала оказываться только с середины 1933 года. У администрации долгое время не было даже федеральной программы борьбы с безработицей, а проблемы безработных была переложена на власти штатов и городские муниципалитеты. Однако практически все города уже превратились в банкротов.
Массовое бродяжничество, нищета, детская беспризорность стал приметой времени. Появились заброшенные города, города-призраки, всё население которых ушло в поисках еды и работы. Около 2,5 миллионов человек в городах лишились жилья совсем и стали бездомными.
В Америке начался голод, когда даже в наиболее благополучном и самом богатом городе страны, Нью-Йорке, люди начали массово умирать от голода, что вынудило городские власти начать раздачу бесплатного супа на улицах.
Вот подлинные воспоминания ребенка об этих годах:
«Мы заменяли нашу привычную любимую пищу на более доступную… вместо капусты мы использовали листья кустарников, ели лягушек… в течение месяца умерли моя мама и старшая сестра…» ( Jack Griffin).

«Мало кто знает при этом о пяти миллионах американских фермеров (около миллиона семей) ровно в эти же время согнанных банками с земель за долги, но не обеспеченных правительством США ни землёй, ни работой, ни социальной помощью, ни пенсией по старости – ничем…
Это раскрестьянивание по-американски – может быть, и «оправданное необходимостью укрупнения с/х производства» – может быть полностью и безоговорочно поставлено в один ряд с раскулачиваем проведённым в СССР ровно в те же годы, в схожих масштабах и для решения тех же экономических вызовов – необходимости роста товарности сельского хозяйства в предвоенный период, его укрупнения и механизации.
Каждый шестой американский фермер попал под каток голодомора. Люди шли в никуда, лишенные земли, денег, своего родного дома, имущества – в охваченную массовой безработицей голодом и повальным бандитизмом неизвестность.

Канализатором этой массы ненужного населения стали «общественный работы» Рузвельта. В общей сложности в 1933-1939 гг. на общественных работах под эгидой Администрации общественных работ (PWA) и администрация гражданских работ Civil Works Administration – СВА (это строительство (беломор) каналов, дорог, мостов зачастую в необжитых и болотистых малярийных районах), с единовременным числом занятых до 3,3 миллиона. Всего через американский ГУЛАГ общественных работ прошло 8,5 млн. человек – это не считая собственно заключенных.
Условия и смертность на этих работах ещё ждут своего внимательного исследователя.
Восхищаться мудростью товарища Рузвельта, организовавшего «общественные работы» – это примерно то же самое, как восхищаться мудростью товарища Сталина, организовавшего строительства канала им Москвы и других великих строек коммунизма. Впрочем, на это глубокое системное сходство двух политиков обращали внимание ещё республиканцы в сороковых годах, критикуя Рузвельта за «коммунизм».
Почти демоническую схожесть Администрации общественных работ (PWA) с ГУЛАГОМ придаёт ещё и вот что. Администрацию общественных работ возглавляет своеобразный «американский Берия» – министр внутренних дел Г. Икес ******, который начиная с 1932 года заключил в лагеря для безработной молодёжи около двух миллионов человек (!), причем из 30$ номинальной заработной платы обязательные вычеты составляли 25$ .
Пять долларов за месяц каторжного труда в малярийном болоте. Достойная плата свободным гражданам свободной страны.
На фоне массового голода и гибели «излишнего» населения правительство США замечено также в том, что, в эти годы, в угоду определённым кругам, а именно аграрному бизнес-лобби, в значительных количествах и системно уничтожает запасы продовольствия в стране. Разумеется, вполне «рыночными методами». Уничтожает разнообразно и с размахом : зерно и просто сжигали, и топили в океане. Так, например, было уничтожено 6.5 млн. голов свиней и запахано 10 млн. га земель с урожаем.
Цель не скрывалась. Она состояла в росте цены на продовольствие в стране в два раза с лишним в интересах агро-капитала. Разумеется. это полностью совпадало с интересами крупных капиталистов от сельского хозяйства и биржевой торговли, но не очень нравилось голодным. «Голодные марши» при Гувере, как и расправы над марширующими, стали обыденностью даже в американских столицах.

Если верить американской статистике, за десятилетие с 1931 по 1940 год, по динамике прироста населения США потеряли не много ни мало 8 миллионов 553 тысячи человек, причем показатели прироста населения меняются сразу, одномоментно, в два (!) раза точно на рубеже 1930/31 года, падают и замирают на этом уровне ровно на десять лет. И так же неожиданно, спустя десятилетие, они возвращаются к прежним значениям.
Более поздняя американская статистика содержит данные по возрастному распределению доживших детей, по состоянию на 1940 год. И если в 1940 году численность родившихся в 20-х годах составляет 24 миллиона 80 тысяч, то, при сохранении этого демографического тренда в 30-х должно было родиться не менее 26 миллионов 800 тысяч детей. Огромные демографические потери 30-х невозможно объяснить никаким «сокращением рождаемости». Это следствие огромного количества добавочных смертей, след, прочерченный миллионами потерянных детских жизней, черная метка Великого американского голодомора.
Исходя из этих цифр мы может также оценить общие потери от голода и взрослого населения Соединённых Штатов, как разницы между недостачей в поколении рождённых в 30-е и общей недостачей населения. Мы определённо можем говорить о как минимум двух миллионах погибших лиц старше 10 лет, и примерно половине из пяти с половиной миллионов детских демографических потерь, которые разделены между смертностью и некоторым естественным снижением рождаемости.
Таким образом, мы уверенно можем говорить о примерно пяти миллионах прямых жертв голодомора 1932/33 года в Соединённых Штатах Америки.
Особо высокая – запредельная – смертность коснулась тогда нацменьшинств Соединенных штатов. Нацменьшинства никогда не были в США предметом особой заботы, но то что случилось в годы Великой Депрессии напрямую граничит с геноцидом. Если после первого геноцида коренных народов, продлившегося почти до начала ХХ века, в течении 20-х годов численность нацменьшинств и коренных народов за десятилетие увеличилась на 40%, то с 1930 по 1940 гг их численность не только не выросла, а напротив, существенно сократилась. Это означает только одно: в начале 30-х диаспоры нацменьшинств одномоментно потеряли до нескольких десятков процентов исходного населения».

Но это всего-навсего небольшая статья, а в исторической литературе Великая депрессия выглядит по-другому. Началась она неизвестно почему, но окончилась, благодаря гению Рузвельта и мужеству американского народа.
А потери…какие потери? В США не бывает никаких таких потерь. Принцессы не какают, а американцы не страдают, а исключительно наслаждаются своей работой, семьей и возможностью покупать все, что им хочется.
Это сказочная история. Вот сейчас падает цена на нефть. Разве нам не рассказывали в 2013 году, что американцы научились добывать сланцевую нефть и добыли ее очень-очень много. Но, извините: при цене 30, а то и 20 долларов, добывать сланцевую нефть невозможно. Это означает, что те, кто ее добывали, разорились.
Почему же мы ничего об этом не слышим? А традиционные нефтяники? Их же тоже в США много. Они не страдают из-за падения цен на нефть?
Я вижу, что индекс Доу-Джонса падает – это тоже хорошо?
В октябре 1975 был подписан договор, согласно которому Советский Союз должен был ежегодно закупать в США шесть миллионов тонн зерна стоимостью около $1 миллиарда. Еще два миллиона тонн зерна американские производители могли продать СССР без предварительных согласований с правительством. Договор был действителен в течение пяти лет. В 1980 году президент Картер в ответ на ввод советских войск в Афганистан объявил эмбарго на поставку зерна в СССР. Эмбарго продержалось всего год, и многие американские фермеры, которые завели фермы именно под эту торговлю, разорились.
Но разве об этом где-то писали?
США – великая страна, потому что она умеет добиться видимости того, что в ней все прекрасно. Она продает иллюзии «американского образа жизни», «свободной страны», «самой могучей экономики мира», и беззастенчиво врет в глаза, скрывая все, не соответствующее стереотипу. К примеру — Кеннеди, великий президент великой страны, погибший от руки одиночки. Реально — тяжело больной человек с психическими отклонениями, получивший президентский пост из-за махинаций мафии с выборами. За время работы начудивший так, что его пристрелили свои же спецслужбы. Им же пришлось ликвидировать всех свидетелей, уничтожить вещдоки и пр. На все вопросы типа «кто почистил пули, которыми были убит Кеннеди,так что невозможно установить, из какого оружия они были выпущены?», «Почему из тела были вырезаны куски мяса с пулевыми каналами, ведь так никогда не делается?», «почему так много свидетелей умерли в одном и том же военном госпитале с диагнозом «ураганный рак», и т.д. ответа не дождетесь, им плюй в глаза — все божья роса. Или президент Рузвельт (масон 32 ступени) — все журналисты свободной страны как-то дружно скрывали от публики тот факт, что он — инвалид.

Автор : Анна Михайлова