Уго Чавес оставил неизгладимый след в истории Латинской Америки
Организаторы встречи ждали президента в фойе Института философии. Как и положено гостю из Латинской Америки, он опаздывал, хотя и не критически, и трудно сказать, было ли это данью традициям экзотического континента или куда более фатальным следствием московских пробок. Появившись в дверях, он сделал несколько шагов в нашу сторону, но затем резко повернул и пошел общаться с гардеробщицей. Вопрос об уровне её зарплаты и продолжительности её рабочего дня явно интересовал его гораздо больше, чем наши формальные приветствия и рукопожатия. Красивая речь, заготовленная мною на испанском языке, оказывалась в данной ситуации явно неуместной. Я сказал: «Hola, comandante».
На смерть Уго Чавеса либеральная публика в российском интернете отреагировала всплеском нескрываемой и пошлой радости. Про лидера Венесуэлы они ничего не знают, и ничего не хотят знать, кроме того, что он был «диктатором». Невежества и предрассудков в этих суждениях даже больше, чем злобы: именно в годы правления Чавеса страна получила самую демократическую в своей истории конституцию, которая, сколь ни удивительным это может показаться российскому читателю, неукоснительно соблюдалась. Дело не только в том, что большая часть телевизионных каналов и все крупнейшие газеты принадлежали оппозиции и беспрепятственно вели ежедневную, агрессивную кампанию против правительства, даже не в том, что политические партии, организованные врагами президента действовали вполне свободно, и даже не в том, что все выборы, проводившиеся в Венесуэле, были западными наблюдателями признаны безупречно честными, а при подсчете голосов практиковалось специальное дублирование, технически исключающее возможность фальсификации (чего нет даже в США и европейских странах). Показателем качества демократических процедур в Венесуэле было то, что противники действующей власти регулярно выигрывали выборы то в одной, то в другой провинции, включая и столицу страны (оказываясь под властью оппозиционеров, мэрия сразу же начинала чинить препятствия сторонникам президента). Именно поэтому в Венесуэле никто и никогда не пытался устроить что-либо подобное «цветной революции», ссылаясь на неправильный подсчет голосов — либеральным политикам каждый раз не оставалось ничего иного, кроме как признать свою неудачу и поздравить победителя.
Даже противники Чавеса признавали, что в Венесуэле за годы его правления сложилось развитое и жизнеспособное гражданское общество, критически настроенное по отношению к руководству республики. Но от этого ненависть к президенту и его политике отнюдь не становилась меньшей, ведь он совершил преступление куда большее, чем если бы разогнал и расстрелял законно избранный парламент, подтасовал результаты референдума или разворовал казну. Все эти мелкие проступки легко сходили с рук любимцам демократической публики, таким как наш Ельцин или перуанский Фухимори, не говоря уже о кумире московской либеральной интеллигенции, генерале Пиночете. Нет, Чавес совершил преступление куда более страшное — он начал перераспределять ресурсы государства в пользу беднейших слоев населения.
Делалось это не самым эффективным образом, а структурные реформы в Венесуэле не столько проводились, сколько декларировались. Власть систематически оказывала помощь бедным, но сделала очень мало, чтобы искоренить бедность. Нефтяные доходы пошли на бесплатные завтраки в школах, на раздачу пищи нуждающимся, на бесплатное медицинское обслуживание. После появления в республике кубинских стоматологов, девушки по всему Каракасу сверкали брекетами — теперь голливудскую улыбку можно было обеспечить себе за счет государства. Были и программы более серьезные, вроде мини-кредита для фермеров в отдаленных провинциях и борьбы с неграмотностью. Создавались новые школы и университеты, открывавшие свои двери для представителей социальных низов. Но с жилищным строительством дела шли неважно, государственный сектор в промышленности почти не развивался, реорганизация национальной нефтяной компании не привела к ожидаемому росту производства, хотя деньги, которые раньше разворовывались менеджерами этой госкорпорации, начали, наконец, поступать в казну.
Власть выступала в роли благодетеля и народного заступника, но отнюдь не выразителя коллективной и демократически сформулированной воли самих масс. Стремление всё делать сверху вело к бюрократизации, низкой эффективности принимаемых решений, а затем и к нарастающим конфликтам между правительством и социальными движениями. Поддержав создание новых свободных профсоюзов, Чавес сам же обрушился на них с обвинениями в контрреволюционности и саботаже, как только рабочие начали критиковать его политику.
Увы, приходится констатировать, что команданте, будучи крайне терпим к своим врагам, оказывался крайне нетерпим и даже агрессивен всякий раз, когда обнаруживал инакомыслие в собственном лагере. Организаторы государственного переворота, чуть не стоившего ему жизни, отделались символическими наказаниями. А политические активисты, критиковавшие те или иные аспекты политики президента, безжалостно изгонялись из правящей партии, увольнялись с работы в государственных учреждениях, лишались своих постов в правительстве. Не удивительно, что с течением времени многие бывшие сторонники президента перешли в лагерь оппозиции. Так было в некотором смысле комфортнее и спокойнее.
Несмотря на ошибки, которые власть совершала буквально на каждом шагу, команданте Чавес оставался героем для венесуэльской бедноты. Он не был её вождем, а выступал скорее в роли супер-героя, справедливого защитника и, порой, наставника. Не случайно в одной из сельских коммун я видел наклейку с изображением Бэтмана, прилепленную рядом с портретом президента и простенькой иконой.
На Рождество он появлялся перед телекамерами в облике Санта-Клауса. Его телевизионное шоу было крайне популярно — в какой ещё стране президент будет разговаривать с народом на бытовые темы? Его любили слушать. Но Чавес не был выдающимся оратором. Говорил он много и долго, но ничуть не красноречиво. Он не произносил речи, а болтал, балагурил, рассказывал новости, описывал заграничные поездки, рассуждал о жизни, обсуждал свежие впечатления и прочитанные книги. Жаловался на русский мороз и хохмил по поводу депрессивного характера аргентинцев, пересказывал идеи Троцкого и обсуждал компьютерные программы… Остановить его было невозможно. Обожая общаться с людьми, он совершенно не умел их слушать.
Интеллектуалов и политических активистов это изрядно раздражало. В конце концов, эти постоянные словоизвержения мешали людям работать. Но для масс венесуэльцев именно недостатки личности президента оборачивались неожиданным достоинством — он был порой нелеп, некомпетентен, прозаичен, но тем самым доказывал, что остается «своим парнем», таким же как все. Дистанция между президентом и массами стиралась.
Но одно дело личность президента, иное дело — политика. Растущая бюрократия доставала всех. Добившись серьезных успехов в социальной политике на первом этапе президентства (уровень бедности в стране заметно снизился), Чавес уже не мог продемонстрировать аналогичные достижения в последующие годы. И если на первых порах популярность команданте компенсировала претензии к громоздкому поглощенному внутренними интригами государственному аппарату, то под конец бездарность чиновников стала отражаться на снижающейся репутации президента. Гоня от себя критически мыслящих сторонников, лидер Венесуэлы всё больше становился заложником именно этих аппаратчиков, которым не нужно было ничего кроме престижных должностей и карьерного роста. И если завтра в Каракасе власть сменится, эти люди не только останутся на своих местах, но и превратятся в опору нового режима.
Нарастающий кризис венесуэльской революции привел к тому, что личный авторитет её лидера превращался в главную гарантию необратимости проводимых перемен. Это в свою очередь подтолкнуло Чавеса принять роковое решение о пересмотре той самой «боливарианской конституции», которой он сам так гордился. Конституция ограничивала пребывание президента на своем посту двумя сроками. Но пересмотру подлежал целый ряд статей, оказавшихся неудобными для государственного аппарата. Венесуэльцы оказались верны первоначальным идеям Чавеса больше, чем сам команданте. На референдуме они отвергли пересмотр Основного закона — это было его первое поражение у избирательных урн.
Признав результаты референдума, Чавес, однако, не отказался от продления полномочий. Повторный референдум, на который был поставлен исключительно вопрос о праве президента на третий срок, оказался успешным. Но силы и здоровье венесуэльского лидера были уже подорваны. Он упустил возможность красиво уйти и превратил свою болезнь в проблему государственной политики. Вместо третьего срока в президентском дворце, лидера революции ждала больничная койка. Он умер, так и не успев принести очередную присягу в качестве президента республики.
Будущее Венесуэлы теперь в руках сотрудников политического аппарата, привыкших скрываться за спиной лидеров. Двусмысленность конституционной ситуации очевидна и права вице-президента Николаса Мадуро будут оспариваться. Но вряд ли Венесуэла повернет назад. Ведь успех Чавеса предопределен был не только уникальными особенностями его личности, но и тем, что — хорошо или плохо — он пытался дать ответ на запрос, сформулированный народными массами. Эти массы в 2002 году сорвали государственный переворот, не дав олигархии отстранить от власти избранного их голосами полковника Чавеса. Эти массы снова и снова поддерживали его своими голосами на выборах. И хотя они так и не стали самостоятельной, организованной снизу силой, они вряд ли допустят к власти тех, кто попытается отнять у них завоевания революционного десятилетия.
А нам, наблюдающим события в Латинской Америке из нашего холодного далека, предстоит собственный путь, в ходе которого уроки венесуэльской революции — позитивные и негативные — помогут нам в принятии собственных решений.
Прощайте, команданте, мы никогда не забудем вас!
Автор : Борис Кагарлицкий.