Когда-то мы уже открылись Западу – при Петре I. Пётр заставил дворянских недорослей учиться (раньше это было не обязательно) и посылал их за границу учиться технике и «навигацкому» делу – это всем широко известно. 

Определённый рывок был достигнут, но последствия его – неоднозначны и нерадужны. Об этом много писал Ключевский, и порою его история читается, как захватывающая повесть наших дней. Я уж не говорю, что после рывка был сильный откат – от заветов царя-преобразователя. После смерти преобразователя, уже при Елизавете Петровне, вся эта военно-техническая скука была не то, что забыта, а, скорее, отставлена в сторону, и навигацкая наука уступила место науке «неги модной» — искусству, этикету, belles lettres и т.п. Прямо как после свержения коммунистов, заставлявших учить обмотку трансформатора и обработку металлов резанием, все кинулись изучать нечто изячно-непринуждённое. Такая же история и в 18-м веке была. Соответственно интерес сместился от Голландии к Франции.

 Пётр хотел видеть своё дворянство деловым и трудовым, как, например, английское, а получилось оно ленивое, эстетствующее, сибаритское. Указ о вольности дворянской довершил дело. Бары засели в усадьбах и либо просто бездельничали, как господа Скотинины, либо «чудили» — заводили оранжереи, крепостные театры.

Российский руководящий класс, тогда это было дворянство, начал получать иностранное образование и воспитание – с помощью привозных педагогов и гувернёров. Явление иностранной гувернантки (или гувернёра) широчайшим образом описано в классической литературе – все это знают. Не все гувернёры были в своём отечестве поварами и кондитерами, как гувернёр Митрофанушки или Петруши Гринёва – были и вполне образованные люди. Часто уезжали те, кого преследовали на родине. В 18 веке это были республиканцы, демократы и вольтерьянцы – русские бары увлекались их идеями. После французской революции – романтики и католики (у Онегина был прямо-таки бывший аббат, сбежавший от революции). Соответственно повеяло и другими идеями.

Языком культуры науки и образования, вообще языком, на котором говорят о серьёзных вещах, для русских стал иностранный язык – французский, главным образом. Александр I не умел говорить о политике по-русски. (Кстати, русский поэт Тютчев – тоже; по-русски он только стихи писал). Русский был у многих каким-то деревенским диалектом для общения с простолюдинами. «И изъяснялася с трудом на языке своём родном» — это про Татьяну Ларину, идеал русской женщины.

А ведь язык – это не некий условный код, как иногда думают. Язык – это непосредственная материя мысли, другой просто нет. На одних языках хорошо выстраиваются одни мысли, из других – другие, как из дерева и из камня строятся разные дома. Есть даже такое экстравагантное направление в языкознании, которое считает, что язык вообще формирует мысль; вряд ли это так, но во всяком случае, родной язык мыслителя сильно влияет на его мысль. Известный учёный-фольклорист 19 в. Потебня верно заметил: ребёнок, говоря гувернантке «du pain”, а русской няньке – «хлебушка» — имеет двоякое представление о хлебе. Теперь вдумайтесь: русский руководящий класс о серьёзных вещах говорил и думал на иностранном языке. Таким манером воспитывались и формировались люди с раздвоенной душой, чужие в своей стране. 

Началось-то с того, что хотели овладеть иностранной техникой и в широком смысле – иностранными жизненными навыками, а вышло — непредвиденное.

Пётр заразил наш народный организм бациллой низкопоклонства, привил нам комплекс национальной неполноценности по отношению к учителям и светочам – к Западу. Наверное, царь-реформатор, как говорится, «не то имел в виду»: он хотел сделать быстрый рывок в развитии, сровняться, подтянуться. Но получилось как раз ТО – комплекс неполноценности и даже смутной вины за свою непохожесть. Эта бацилла с тех пор живёт в нашем народном организме, вызывая хроническое вялотекущее низкопоклонство, которое временами обостряется. Периоды обострения, как и при всех хронических заболеваниях, приходятся на моменты слабости и упадка духа. А в моменты силы и славы возникает обратная тенденция – вроде послевоенной «борьбы с космополитизмом и низкопоклонством». Идея в основе была правильная, здоровая, но кампания, по нашему обычаю, проводилась с изяществом слона в посудной лавке и осталась в народной памяти как вакханалия идиотизма. Но это так, к слову.

Вы скажете: много ли было тех дворян, говорящих и мыслящих по-французски? Много их было или мало, но неприятность состоит в том, что это был наш руководящий класс. Именно он должен был, как всякий руководящий класс, организовать и возглавить народный труд, вдохнуть в него смысл и толк. Для этого он должен был знать и понимать те условия, в которых выпало ему жить и работать. Он должен был понимать свой народ, его свойства, чтобы управлять им умно и производительно. Для этого, прежде всего, надо быть частью этого народа, а это лучше всего достигается в общем труде. Англия стала мировой империей во многом благодаря своему инициативному, трудовому дворянству. (На этом месте кто-нибудь непременно вспомнит об эксплуатации заморских колоний. Это так, но умно и результативно эксплуатировать – это тоже большой труд и умение). А наш барин, воспитанный на западный лад, говорящий и думающий по-французски, жил с головой, повёрнутой на запад. А имения свои отдавал немцу-управляющему. К руководству производительными силами страны руководящий класс оказался не приспособлен.

Именно отсюда и вышли все эти наши знаменитые «лишние люди» — «культурные межеумки», чужие среди своих и среди чужих, русские французы и одновременно переодетые татары. Не позавидуешь исторической судьбе народа, у которого образованнейшие, часто и умнейшие, принадлежащие к руководящему классу, – «лишние» люди, «умные ненужности», как сказал об Онегине, кажется, Белинский.

Русская действительность закономерно казалась им какой-то уродливой, неправильной, не соответствующей западным прописям, которые виделись им универсальным учебником цивилизации и прогресса. Лучше всего это жизнеощущение выразилось в сочинениях гусарского офицера Чаадаева, где Россия без обиняков объявлялась историческим недоразумением. И это не маркиз де Кюстин, а наш, коренной русак. Искренне писал, не по заданию «вашингтонского обкома».

Наши мыслители, за малым исключением, так и не поняли смысла и роли двух важнейших институтов русского общества и государства – самодержавия и крепостного права. То и другое было объявлено одиозным и достойным свержения. Но раз это существовало веками – значит что-то в этом было, помимо персональной злой воли? Что же? Этим вопросом никто не задавался, потому что он не поднимался в западных политических прописях.

Аккурат то же самое случилось уже в наши дни. Никто из наших вольнодумцев, страстно призывающих к плюрализму, многопартийности, отмене 6-й (или какая она там) статьи Конституции, ни разу не удосужились задуматься: а что же такое наша «партия» и какова её истинная роль в политической системе и шире – в жизни? Может, это не партия вовсе, а что-то другое, просто оно называется неправильно (вот что значит – неправильное название!) и это другое играет важную роль. Какую же? Об этом никто не задумался. Все прилежно стрекотали про ужасы репрессий и будущий рай — гражданское общество, невидимую руку рынка и спасительный средний класс (оказавшийся ещё более невидимым, чем рука рынка).

А начиналось всё – с посылки царём-преобразователем дворянских недорослей на выучку за границу…

Вообще, это наша национальная привычка, оставшаяся от тех времён, — не жить своим умом. Какая-то духовная обломовщина. Большинство учений, сильно повлиявших на нашу жизнь, – заёмные, импортные. Это я так политкорректно выражаюсь – «большинство», а вообще-то я лично не знаю ни одного НЕ заёмного. От марксизма до неолиберализма. В 17-м году к революции и гражданской войне привела попытка установить у нас демократический конституционный образ правления западного образца. После революции большевики страстно ждали революции в Германии и даже пытались помогать ей, потому что надеялись, что из Германии приедет некий красный Штольц и займётся, как и полагается Штольцу, хозяйственным управлением, в котором они ничего не понимали. Отрезвились, правда, быстро и стали так или иначе налаживать хозяйственную жизнь»; потом втянулись. Но иллюзия такая была.

Ровно то же самое произошло и в 1991 году, когда поступили по прописям Мирового Банка и стали строить «правильную» рыночную экономику. Вообще, срисовывание западных образцов на протяжении истории называлось по-разному. Например, «вернуться на дорогу цивилизации» — помните такой премилый слоган? Так в Перестройку стали именовать обезьянничание всего западного. К чему и приступили с огромным облегчением, что не надо теперь хотя бы делать вид, что живёшь своим умом.

Потрясающее впечатление на меня произвёл г-н Немцов, тогда молодой, энергичный и кудрявый. Он бойко выступал – всё о том же, о чём и сегодня бубнят в самых разных аудиториях и на всех уровнях: об иностранных инвестициях. О том, как придёт к нам Штольц и всё наладит и потекут у нас молочные реки в кисельных берегах. А впечатлил он меня поразительным внешним сходством с Хлестаковым. Не разговорами – разговоры-то у всех одинаковые, а именно внешностью – вот этими кудрями, энергической бойкостью и той самой фирменной, хлестаковской «лёгкостью необыкновенной в мыслях». Будь я режиссёром – лучшего Хлестакова я бы не нашёл.

Выдающийся гибрид маниловщины с обломовщиной – это проект Сколково, ныне, похоже, умирающий естественной смертью по причине полной беспочвенности. Забавно, что там и говорок сложился соответствующий – дивная смесь американского с нижегородским.

Что будет дальше? Дальше с нашим руководящим классом, вероятно, случится то, что уже с ним случалось. Явятся молодые и пылкие, жаждущие быть русскими и служить России. Ну, вроде Чацкого, или декабристов – Чацких в жизни. И они попробуют что-нибудь «замутить» — из самых лучших побуждений. Декабристы ведь были очень благородными людьми, желавшими «как лучше». Но эти молодые романтики были вполне иностранцами в своём отечестве: не знали они ни России, ни русского народа. Ключевский где-то писал о них: деды были русскими, но стремились стать иностранцами, а внуки были иностранцами, но стремились стать русскими. А чтобы устраивать жизнь в своей стране, надо, по меньшей мере, её знать и понимать. И думать о ней на родном языке и своим умом. Вот это нам хронически не удаётся. 

Так что ж нам теперь – закрыться что ли? Опять железный занавес? Да нет, закрываться, может, и не надо, хотя, на мой взгляд, слегка прикрыться бы не вредно: очень уж со свистом улетают наши ресурсы. Но это тактика.

А стратегически важно перестать воображать, что кто-то где-то знает, как нужно жить и строить нашу жизнь. Что вообще где-то есть некий образец, которому надо следовать – и всё получится. Нет такого образца! И учителей настоящих тоже нет. Самим надо действовать и, что особенно огорчительно, самим думать. Нельзя ни вызнать тайно, ни купить какое-то самое главное ноу-хау, «как нам обустроить Россию», как покупают за миллионы иностранных тренеров. Это особенно неприятно. Нельзя вот так взять и скопировать. То есть скопировать можно, но получится муляж вместо действующей машины – работать он не будет. Самим надо. 

А касательно железного занавеса… Ну, не мы его придумали – это Черчилль вообще-то, но это так, мелочи. А не-мелочи вот что: период наибольшей нашей силы и славы, самого быстрого роста и развития, когда американцы уже высчитали год, когда «советы» перегонят их по экономическому развитию и пойдут дальше, — так вот все эти события, о которых сегодня предпочитают скромно помалкивать, приходятся на период… да, вот именно – железного занавеса. Такое вот печальное обстоятельство. Печальное лично для меня, потому что я вообще-то очень люблю ездить за границу.

Но что поделаешь: истина дороже. Так что придётся выгребать самим. Придётся нам, наконец, сделать тяжкое «открытие, что не во всем можно извернуться чужим умом и опытом, что если глупо вновь изобретать машину, уже изобретённую, то ещё глупее жителю севера заимствовать костюм южанина, что нужно примениться к среде, а для этого необходимо изучать её и потом уже преобразовывать, если она в чем окажется неудобной. 

Пока мы живём во сне, не приходя в сознание. Солоно придётся, как проснёмся. Ну что ж… Жизнь, мин херц, это тебе не partie de plaisir, тут работать надо.

Автор : Сергей Криндач.